На главную страницу В начало раздела Назад

На главную страницу В начало раздела Назад
О переводе Давида Зильбермана "Шурангама-сутры".




Śūraṃgama-sūtra, 首楞嚴經. Этот перевод Шурангамы-сутры выполнен Давидом Зильберманом с вольного варианта перевод сутры на английский язык профессора Судзуки.

Большой размер файла получился из-за того, что это скан, предоставленый товарищем Шишовым, (видимо ксерокопий) машинописной рукописи, и его затруднительно было перевести в b/w или в OCR. В скане помечено, что нехватает страницы 56, но видимо, это просто ошибка нумерации так как между страницами с номерами 55 и 57 нить повествования не прерывается.
Существует санскритский вариант сутры, с которого переводила Волкова, но она до своей смерти
не успела продвинуться дальше второй главы.
В связи с презентацией перевода Шурангамы-сутры небезынтересна личность и взгляды самого переводчика Давида Зильбермана, который постоянно интересовавшегося буддийскими текстами.

Зильберман (Zilberman) Давид (1938-1977)
русско-американский философ, предпринявший попытку создания "философологии", универсального философского синтеза, сравнимого по масштабам систематизации с конструкциями Аристотеля, И. Канта или Г. Гегеля. Основные сочинения: "Православная этика и материя коммунизма" (1977), "Генезис значения в философиях индуизма" (1988), "Приближающие рассуждения между тремя лицами о модальной методологии и сумме метафизик" и многие другие. По мысли Зильбермана, потенциал философии в западной культуре оказался ослабленным (в силу многих причин, которые им тщательно анализируются). Философия не репрезентативна в качестве того, что называется Зильберманом "Philosophia Universalis", что возможно расценивать как реализацию философской "кармы". Согласно Зильберману, "кармическая отъявленность" философствования оестествилась в классических индийских философиях. Исходная же интенция "философологии", по Зильберману, такова: создать некоторую концептуальную конструкцию, способную заполнить разрыв между западным и индийским мирами философствования, цель "философологии" инициировать новый философский синтез с установкой, которая никогда прежде не задавалась (по крайней мере, в западной культуре), а именно, что история философии отнюдь не завершена напротив, её истинная история ещё и не начиналась. В этом констатация того очевидного для Зильбермана. факта, что философия отнюдь не исчерпала свои потенции (а в западном её варианте даже и не приступила пока к их реализации), что, следовательно, возможно открытие новых размерностей философской мысли, и время подобных открытий наконец-то пришло. Причём не только для западной философии, где реализации кармы не случилось вовсе, но и для индийской философии, кармически вполне благополучной, вообще для любой философии, в той мере, в какой она отработала все свои фундаментальные рефлексии и, соответственно, наработала корпус своих основополагающих текстов ("изошла в текстах", создав, тем самым, свою собственную предметность и освободившись для себя самой). Вот тогда и становится возможным истинное бытие философии, существование её в новых размерностях мысли когда в ней "опустошился Логос", когда "наступил конец". Истинная философия (просто философия, ибо предикат истинности здесь неуместен) может существовать, таким образом, только в форме "концеведения" как философская эсхатология. Этим, согласно Зильберману, однако, не отменяется вся предшествующая философия напротив, она-то как раз и составляет предметность философской эсхатологии. Как это возможно? Отвращением философии от смежных с нею областей и обращением интереса на самое себя. Конечно, каждый философ по-своему занимается философией: но ни единый не занялся философией. То, что философия была не в силах сделать сама, оказалось осуществленным внешними силами теми самыми сферами интеллектуальной активности, которые затребовали свою предметность обратно. Именно потому, замечает Зильберман, что философия по праву вытеснена из всех предметных областей, можно всерьёз говорить о "чистой философии", не рискуя забрести назад в эмпиризм, натурализм, социологизм и идеологию. Хотя, добавляет Зильберман, возможность конструирования такой философии есть возможность действительная, не зависящая от благоприятных или неблагоприятных обстоятельств, возможность, уже реализованная однажды в истории в классической индийской культуре. Эта возможность оестествляется тогда, когда философия обнаруживает собственный, лишь ей присущий предмет исследования и разрабатывает методы анализа, соответствующие этой предметности. Философия как "концеведение", таким образом, вовсе не обязательно знамение катастрофы, как в современной западной культуре, в классической Индии она становится знаком расцвета всей цивилизации, условием её существования и гарантом выживания. Здесь случилось то, что Зильберман называет "индийским чудом", создана универсальная философия, претендующая на решение всех возможных философских проблем и действительно разрешающая их в замкнутой вселенной своего знания. Классическая индийская философия, как известно, насчитывает шесть взаимодополнительных философских систем (даршан): самкхйа, ньяю, веданту, мимансу, вайшешику и йогу; в отношении особой дополнительности к ним находится буддизм. Исключительность индийских философов как представителей всех этих систем, по Зильберману, "в том, что они единственные открыли в философской материи [...] принцип духовной организации, при котором философские системы, как лица, наклонены друг к другу в вечном и автономном зеркальном глядении". "В том-то и эффект потрясшего меня открытия, продолжал Зильберман, что и объяснять-то их в раздельности я далее не могу, и слить их в единую господствующую духовную ёмкость не в состоянии. [...] Самое трудное здесь: наличие зерцальности при отсутствии персональности. Затем то, что приходится говорить о наклонении систем, а не о моментах одной системы, как, скажем, у Гегеля. Этим сразу раздвигаются привычные рамки философствования, и, в придачу к автономии предмета, отыскивается источник бессчетного ряда духовных состояний". Наклонение систем, с эффектом зерцальности, означает, что в поле зрения каждой из них попадает лишь "отмысленное" содержание соседних систем (включая и свое собственное содержание, реверберированное другими даршанами), так что "все отражается во всем, и число проекций бесконечно". Такая многопозиционность возможна лишь при одном условии что эти системы не стремятся к рефлексии мира, природы, Бытия, социума, вообще чего бы то ни было внешнего относительно их самих. В даршанах начисто отсутствуют натуральные объекты опыта, вообще натуральность любого рода (включая и сознание в оестествляющей интерпретации западной философии). Вот почему даршаны предметы себя самих. Видимо, в понимании этой внутренней, ненатуральной природы философии, равно как и её "самопредметности" залог радикального поворота интерпретации Зильбермана. "Зародыш развиваемого мною, замечает Зильберман, в простой мысли Шанкары о сверхъестественном как реальном не только в содержании, но и в форме. Сверхреализм мысли об Абсолюте в том, что помышляемый средствами Разума, он заумен не в каком-либо "онтологическом" смысле, а именно в материи самого этого, только что сделанного заявления. То есть, только что высказанное по содержанию нужно обратить на самую форму высказанного и уличить его в нём же". Восприятие подобных рассуждений весьма затруднено в западной философии, более того, по признанию Зильбермана, они "вполне невыносимы" философствующим в этой культуре, хотя интенция такого анализа, как будто бы, должна была уже прижиться здесь, по крайней мере, со времен Шеллинга и Гегеля. "Философия в именительном падеже", "чистая рефлексия" как отвлечённое (от всякой натуральности) и претендующее на абсолютность философское самосознание необходимо полагает в качестве своей предпосылки готовность заниматься философским сознанием, как никоим образом не зависящим от sensibilia и не сводимым к объектам перцепции. Однако радикального очищения рефлексии в западной философии не только не случилось, но оно и не было возможным пока по причине, которая определяется Зильберманом как неразличение средств и объекта философствования, иначе "склеивание" языка и "знаниевых схем", проявляющееся в глубинной натуралистичности философского подхода. "Отслаивание" языка от выражаемых им знаниевых схем вряд ли возможно в культуре, где философия принуждена денатурализировать все аспекты своей деятельности самостоятельно, без сколь-нибудь существенного содействия со стороны, по типу того, к примеру, которое оказывается классической индийской философии Ведами. В "лингвистической Вселенной" Вед, разделяемой всеми жившими в классической Индии, все феномены де-натурализированы, а их смыслы де-реифицированы, так что философия высвобождается для выполнения своих прямых функций анализу собственного бытия как деятельностного самовоздвижения, равно как и установлению вживе долженствующего быть в мире философского знания. Реализация этих функций предполагает работу в трёх сферах бытования философии тексте, культуре и текстуре и представляет собой то, что Шанкара называл "деятельностью миротворения". "Вот хорошая иллюстрация, замечает по этому поводу Зильберман, Господь создал человека по образу и подобию /своему Е.Г./. При падении в естество человек утратил подобие, сохранив лишь образ. Искусственная /философская Е.Г./ деятельность есть восстановление подобия, правда, лишь в мышлении. Получаются чудные мыслительные миры, с известных точек зрения отнюдь не совершенные и не понятные отчасти самому производителю мыслей, взывающему к кооперации", миры философствования. Бытийственность этих миров гарантируется тем, что Зильберман определяет как "майю" или "трансцендентальную иллюзию" искусственной творческой активностью, натурализованной в субъекте. "Сюрреализм" "трансцендентальной иллюзии" бытийственность не только философии, но и всего мира человеческого существования в той мере, в какой он неприроден, не-натурален, подчас не-выразим, но всегда коммуницируем. Последнее условие самой его реальности как бытия, не укоренённого в натуральности природного существования и потому нуждающегося в ином основании своей валидности для многих (в идеале всех, но обычно весьма немногих, философов). Тот, кто может локализовать себя в этом мире (точнее мирах), должен обладать способностью "отмысливания мира", "перевода существования в бытие", "трансцендентирования содержания жизни", так что сама жизнь для него станет "интеллектуальной работой в методологической рефлексии, т.е. понимающим мышлением". Сохраняющаяся при этом сообщительность (не приравниваемая, однако, к общезначимости) определяется тем, что сама способность "онтологического понимания" укоренена в структурах сознания, которые толкуются Зильберманом как "структуры создания", разделяемые (точнее, задаваемые, ибо разделять их могут ещё и многие другие) всеми теми, кто обладает "наклонностью к вживанию", профессиональными философами. "Структуры создания", иначе "философские роли" сводятся к "шестерице" способов творения/понимания/узнавания сюрреализованных структур сознания ("Теоретик", "Логик", "Методолог", "Методист", "Эмпирик", "Феноменолог"). "Шестерица" обнимает собой все возможные комбинации трех модальностей в двух позициях и как таковая не нуждается в эмпирическом обосновании (в том числе и исторически); совпадение же определяется тем, что именно в индуизме реализовался идеал философствования. Появление модальности вполне логично в концептуализациях Зильбермана ведь речь здесь идёт об абсолютном философском творчестве, о созидающей активности, не ограниченной никакими натуральными пределами, а потому о предельной свободе, каковая всегда модальна. Модальностей, по Зильберману, три деонтическая (необходимость, N), аподиктическая (актуальность, I), гипотетическая (возможность, V); схема модальностей строится по типу "тройственной", "тернарной" оппозиции адвайты ("недуалистической") веданты, в отличие от западной философии с её моделью "дуальной оппозиции". Необходимо помнить о принципиальной неполноте модальной формулы каждой "философской роли", о том, что уходит в её знаменатель и принципиально исчезает из поля зрения. "Эта несамоцелостность разрешается таким способом, что образуется процесс, в котором сознание пробегает все состояния, стремясь совместить в нём локальную неполноту с глобальной полнотой и тем самым реализовать свою потенциальную полноту, но для сознания в целом. Отсюда, мне думается, и вынуждающая сила модальной определённости, заставляющая мчаться вперёд, не зная отдыха", нестись в кругу чистой текстуальности, пользуясь свободой комментирования, ни разу не приткнувшись ногой о землю образца. Эта работа со знаниевыми текстами есть в известном смысле "вечное повторение пройденного". Но, в отличие от ницшеанского "повторения", здесь достаточно точно известно, для чего и каким образом это делается для восстановления полноты (философского) сознания путём прогонки типов (философских) рефлексий по историческому содержанию. "Трудно передать, замечает Зильберман, сколь силён при этом эффект денатурализации и освобождения. Но за свободу приходится платить натурой. Плата же здесь сильнейшая внутренняя рефлексия. Приходится пережидать, пока для употребляемых наперёд слов сконденсируется действительность, понятая сообразно со знанием. Словно бы Бог вновь проводит перед Адамом вещи, и их называет". Эффект полного освобождения от натуральности определяется Зильберманом ещё и как "вознесение", перевод философствования в особые сферы, в "текстуру" человеческого существования. "Чтобы в теле мира циркулировала кровь (смысл), нужна кровеносная система (текстура)", предельная смысловая целостность, в которой смысл оестествляется и делается доступным для субъективации (присвоения его субъектами мира), а также трансляции его во времени (обеспечении непрерывности бытия этого мира). Миротворческая сущность философствования, постулированная Зильберманом в самом начале развёртывания его системы, нигде не проявляется так отчётливо, как при "текстурировании" философии, обращении её в самодостаточную сумму всех возможных "философских ролей" по "отмысливанию" и "осмысливанию" мира. Когда философия становится "текстурой" человеческого бытия, она и превращается в то, что Зильберман называет Philosophia Universalis, достижение чего связывается им с реализацией модальной полноты философствования, и что является целью его "философологии". Культурная сюр-реализация философских схем прослеживается Зильберманом на примере многих систем и культур (он оставил, вообще говоря, универсальную схему такого подхода применительно к основным типам культуры, в своей "мамонтовидной", по его собственному выражению, 900-страничной диссертации о культурной традиции. Анализ одной из таких сюр-реализаций дал повод для сравнения Зильбермана с Максом Вебером (речь идёт о блестящей параллели веберовской "Протестантской этики и духа капитализма" "Православной этике и материи коммунизма" Зильбермана). Замена "духа" "материей" в заглавии Зильбермана весьма примечательна философский комплекс православной этики, продолженный марксизмом и "оживлённый" советским обществом, рассматривается как "универсальный смысловой код" этой культуры, приравненный в этом качестве к материальной основе жизни (здесь "материи коммунизма"). С модальной позиции эта "сюр-реализация" не могла не потерпеть фиаско (по причине "неполножизненности" сочетания всего лишь двух "философских ролей", точнее, даже одной, если учесть их принципиальную близость). Удивительно, однако, по Зильберману, то, что "сюр-реализация" марксизма вообще случилась в культуре Запада, где по причинам модального порядка "связь философии с умной жизнесообразностью порвалась тут же, при её /философии Е.Г./ зарождении". Марксизм в этом смысле не только уникальная философская система западной культуры, но и единственная, способная претендовать на статус философской активности миротворения. Марксизм, по замечанию Зильбермана, единственная философия, которая "получилась на Западе", сумев, пусть и в чрезвычайно уродливой и фантасмагорической форме, продемонстрировать истинное предназначение философии работу со структурами значений культуры. Модальная методология Зильбермана не просто фиксирует неизбывную прозрачность человеческого существования (как принципиально не-натурального, искусственного, генерируемого трансцендентальной иллюзией майи/философской активности смыслоозначения), но демонстрирует способы его формирования и изменения, пути эволюции, агентов трансформации и многое другое. Процесс подобной демонстрации влечёт за собой столь масштабные изменения в представлениях о философии, что фраза Зильбермана об истинной истории философии, каковая ещё и не начиналась, вполне может оказаться пророческой.

Е.Н. Гурко.


\