MN-26

Ariyapariyesana sutta.
Благородный поиск.
Sutta pitaka. Mūlapaṇṇāsam. Majjhima nikāya 26.
Из книги А.В. Пименова "Возвращение к дхарме", 1998.

Вот что я слышал: пребывал некогда Совершенный в Йетаване, в парке Анандадипики, неподалёку от города Саваттхи. Однажды утром он облачился в плащ и, взяв в руки посох и чашу для милостыни, отправился в Саваттхи. Множество монахов собралось тогда там где находился достойный Ананда, и, проходя мимо, монахи говорили ему: "Много времени прошло с тех пор, как мы услышали учение из уст Просветлённого. Мы были бы счастливы, о брат Ананда, вновь услышать речь учителя". – "Тогда направьте свои стопы, о достойнейшие, туда, где находится обитель брахмана Раммаки. Возможно, вам удастся услышать поучение из уст Просветлённого". – "Да будет так, брат", – отвечали монахи достойному Ананде.
И вот, собрав подаяние в Саваттхи и закончив полдневную трапезу, Просветлённый сказал достойному Ананде: "Пойдём, Ананда, нам следует отправиться в Восточный парк, в залу матери Мигары, чтобы провести там день". – "Да будет так, господин", – отвечал достойный Ананда своему учителю. И направился Просветлённый, сопровождаемый достойным Анандой, в сторону парка, расположенного на востоке, к залу матери Мигары, чтобы провести там день.
Вечером, возвратившись оттуда, где он некогда испытал просветление, учитель обратился к своему спутнику с такими словами: "Пойдём, Ананда, к восточному водоёму и омоем наши тела". "Да будет так", – отвечал достойный Ананда учителю. Омыв своё тело в восточном водоёме и выйдя из него, Просветлённый остался в одной рубашке, чтобы обсохнуть. И тогда достойный Ананда сказал Просветлённому: "Обитель брахмана Раммаки недалеко отсюда. Прекрасна, о господин, эта обитель, приятно жилище брахмана Раммаки. Хорошо было бы, если бы Просветлённый направил свои стопы в эту обитель, движимый состраданием". Учитель выразил молчанием своё согласие и направился к обители брахмана Раммаки.
В это время много монахов собралось в обители брахмана Раммаки, чтобы услышать поучение Просветлённого. Просветлённый остановился, однако, у входа, дожидаясь окончания их беседы. Заметив, что беседа подошла к концу, учитель откашлялся и постучал в дверь. Услыхав стук, монахи распахнули перед ним дверь. Просветлённый вошёл в обитель брахмана Раммаки и опустился на предложенное ему сиденье.
И спросил Просветлённый монахов: "Ради какой речи, о монахи, собрались вы здесь, и о чём была ваша беседа?" – "Относящуюся к Просветлённому, посвящённую дхарме беседу прервали мы, когда господин пришёл к нам". – "Хорошо, о монахи. Вам, потомкам благородных родов, вставших на путь благочестия и превратившихся в бездомных странников, приличествуют лишь два занятия: беседа о дхарме и благородное молчание.
Существуют, о монахи, два вида исследования – истинное и ложное. Что же такое, о монахи, неистинное исследование? [Это такое исследование], о монахи, когда человек, который сам находится во власти закона рождения, исследует лишь то, что [также] подвластно закону рождения. [Это такое исследование, при котором] тот, кто сам подвластен закону старения, исследует лишь то, что также подчиняется этому закону. [Это такое исследование, при котором] тот, кто подвластен закону болезни, исследует лишь то, что также ему подвластно, а тот, кто сам находится во власти закона умирания, – то, что также подвластно этому закону; тот же, кто подвластен закону загрязнения, – то, что также пребывает во грехе.
Но что же, о монахи, можно назвать подвластным закону рождения и старения? Жёны и сыновья, о монахи, подвластны закону рождения и старения, слуги и служанки находятся в его власти, а также коза и овца, петух и свинья, слон, корова, конь и кобыла, золото и серебро. Все эти явления подвластны закону рождения и старения. И всё же тот, кто сам скован, бессилен, зависим и подчинён закону рождения, исследует то, что также подчиняется этому закону.
А что же назовём мы подвластным закону болезни, страдания и умирания? Жёны и сыновья находятся в его власти, а также слуга и служанка, коза и овца, петух и свинья, слон, корова, конь и кобыла. Все эти явления подвластны закону болезни, страдания и умирания. И всё же человек, сам скованный, сам бессильный и зависимый и подчинённый закону болезни, страдания и умирания, обращает к ним свою мысль.
А что назвали бы вы, о монахи, подвластным закону загрязнения? Жёны и сыновья находятся в его власти, слуга и служанка, а также коза и овца, петух и свинья, слон, корова, конь и кобыла, золото и серебро. Все эти явления подвластны закону загрязнения. И тот, кто сам скован, тот, кто сам бессилен, кто зависит от них и находится во власти закона загрязнения, исследует то, что также подчинено этому закону. Таково, о монахи, ложное исследование.
Что же такое истинное исследование? [Это такое исследование, при котором] человек, подвластный закону рождения и познавший суетность всякого [существования, являющегося следствием] рождения, исследует никогда не рождённое и ни с чем не сравнимое – успокоение всякого сущего, нирвану. Таково, о монахи, истинное исследование.
Когда-то и я, о монахи, прежде чем [обрести] полное просветление, будучи [всего лишь] существом, находившимся на пути к истинному знанию, ещё не полностью пробуждённый и подвластный закону рождения, старения, умирания, страдания и осквернения, размышлял только о том, что подвластно рождению, старению, болезни, страданию и загрязнению. И тут пришла мне, о монахи, в голову мысль: почему я, сам находящийся во власти рождения, старения, болезни, смерти, страдания и осквернения, размышляю лишь о том, что также подвластно им? И почему бы мне, находящемуся во власти всех этих явлений и увидевшему в них несчастье, не задуматься также и о нерождённом, нестареющем, свободном от болезни, бессмертном, не подвластном боли, недоступном осквернению и ни с чем не сравнимом – об успокоении всякого сущего, об угасании?
Вскоре после этого я, темноволосый юноша, наделённый даром счастливой молодости и переживавший первую пору возмужания, вопреки желанию отца и матери, возносивших жалобы со слезами на глазах, остриг волосы и бороду и, облачившись в жёлтое одеяние, покинул родной дом и обрёл бесприютность.
И вот я, отрёкшийся от мира, устремившийся к добру и начавший поиски мирной обители, направился туда, где странствовал Арада Калама. Придя к нему, я обратился [к нему] со словами: "Я хочу, о брат Калама, вести святую жизнь в соответствии с дхармой". Услышав [мои слова], Калама отвечал мне: "Пусть достойный остается со мной, ибо дхарма эта такова, что мудрый человек уже в течение короткого времени способен достичь мастерства, необходимого для того, чтобы самому уразуметь и увидеть её". Прошло поистине совсем немного времени, о монахи, и я уже знал учение [Каламы] наизусть. Только его произносили мои уста, только речи старого [учителя] можно было от меня услышать. И я, и другие [ученики] одинаково полагали: я знаю его, и я его вижу!
И тут, о монахи, пришла мне в голову мысль: поистине, не возвещает Арада Калама свою дхарму одним лишь поучением, раз он говорит: после того, как я сам познаю и постигну его [учение], я пребуду в нём. Конечно, Арада Калама живёт, понимая эту дхарму и видя её. И потому отправился я туда, где странствовал Арада Калама. Придя к нему, я обратился [к нему] со словами: "Насколько полно возвещаешь ты нам свою дхарму, о брат Калама, [дхарму], которую ты сам постиг и увидел собственными глазами?" В ответ [на мой вопрос] Калама открыл [мне] сущность небытия. И тогда подумал я, о монахи, вот о чём: поистине, не один лишь Калама обладает благочестием, сам я также наделён им. Не один лишь Калама обладает силой, сосредоточением, способностью самоотречения и познания, сам я также наделён ими. Я также смогу, если постараюсь, жить согласно учению, возвещённому Каламой: "После того как я сам познаю и постигну его [учение], я пребуду в нём". Прошло поистине совсем не много времени, и я достиг состояния, в котором я сам постиг сущность этого учения.
И отправился я [вновь] к Арада Каламе и сказал ему: "Возвещаешь ли ты, о брат Калама, нам своё учение в той мере, в какой ты сам познал, увидел и уразумел его?" – "В той мере, в какой я сам познал и увидел его, в той мере, в какой я сам стал ему причастен, я возвестил и изложил его". – "Я также могу, о брат, изложить это учение, в той мере, в какой я познал его и постиг, в той мере, в какой я стал причастен ему". – "Это большая удача для нас, о брат, это хорошо, если мы обрели такого спутника в нашем святом странствии. Ты жил согласно учению, возвещённому мною, после того как ты познал это учение и осуществил его и стал причастен ему. [Именно] тому, как ты жил, тому и учил я. Как сам я знаю [это] учение, так и ты знаешь его, и как ты знаешь его, так знаю его и я. Поэтому каков я, таков и ты, и каков ты, таков и я. Идём, о брат мой, и будем вместе наставлять наших учеников". Так возвысил меня, своего ученика, мой учитель Арада Калама, такие почести воздал он мне.
Но тут посетило меня сомнение: ведёт ли это учение к отрешению от мира, к свободе от страстей, к успокоению, к истинному знанию, к просветлению и к угасанию [страстей? И понял я, что ведёт оно] единственно к рождению в мире небытия. И сорвав мишуру с этого учения, я повернулся и ушёл прочь.
И снова, в поисках добра и мирной обители, пришёл я туда, где пребывал тогда Уддака Рамапутта. Представ перед ним, я обратился к нему со словами: "Я хотел бы, о брат мой, вести святую жизнь в этой общине". Услыхав такую речь, о монахи, предложил мне Уддака Рамапутта остаться с ним и поведал мне своё учение о пределах различения и неразличения. И пожелал [даже] сделать меня учителем своей общины. Но прежние сомнения одолевали меня: не ведёт это учение к отрешению от мира, к свободе от страстей, к успокоению, к истинному знанию, к просветлению и к угасанию [страстей], но единственно к рождению в том мире, где [проходит граница], разделяющая различение и неразличение. И сорвав мишуру с этого учения, я повернулся и ушёл прочь.
Итак, в поисках добра и ни с чем не сравнимой, единственной мирной обители, пришёл я в страну Магадху и, переходя от селения к селению, оказался вблизи города Урувелы. Здесь увидал я восхитительный уголок земли, влекущую [путника] тенистую рощу, реку, воды которой излучали серебристый блеск, берега были поистине великолепны, а невдалеке от них – человеческие жилища, где монах мог найти приют и пропитание.
И подумал я: как приятен этот уголок земли с влекущей [путника] рощей, через которую течёт река, чьи берега поистине великолепны, а воды излучают серебристый блеск; с расположенными неподалёку жилищами, где [монах сможет найти] пропитание. [Это место] подходит отпрыску благородного семейства, движимому высокими устремлениями. И я остановился здесь с такой мыслью: [это место] благоприятно для [того, кто стремится к] отречению [от мира].
И здесь мне, подвластному рождению, старению, болезни, смерти, страданию и осквернению, открылось истинное знание. И во всём, что подвластно рождению, старению, болезни, смерти, страданию и осквернению, я увидел лишь одно: суету. Взыскуя нерождённого, нестареющего, свободного от болезни, от смерти, от боли, от осквернения, ни с чем не сравнимого освобождения от деяния, взыскуя нирваны, я пожелал достигнуть нерождённого, нестареющего, свободного от болезни, от смерти, от боли, от осквернения, ни с чем не сравнимого – нирваны – недеяния и успокоения. Я поистине стал причастен знанию и увидел: вот моё спасение; это моё рождение – последнее; нет больше перерождения для меня.
И тогда подумал я, о монахи: поистине, я нашёл учение, неведомое и непостижимое; учение, которое трудно понять и увидеть, [учение] чистое и возвышенное, недоступное [одному лишь] рассуждению, прекрасное [учение], которое будет понято [только] мудрецами.
Поистине, люди преданы тому, к чему они привязаны, они стремятся к нему, они находят в нём удовольствие. Но такому существу трудно увидеть это состояние [со стороны] – взаимную причинную обусловленность и закон зависимого возникновения. Трудно ему понять и такое условие [освобождения]: успокоение желаний, обусловленных кармой, освобождение от пяти скандх, уничтожение жажды жизни (тришны), освобождение от страстей, преходящий [характер всего сущего] и угасание. Если я начну проповедовать это учение и другие [люди] не поймут меня, то это лишь утомит меня и станет препятствием для моего [собственного освобождения]. И тут удивительные слова прозвучали во мне, слова, которых мне никогда ещё не приходилось слышать:
"Почему я должен возвестить [людям] то, чего я с трудом достиг? Это учение не понять тем, кто одержим желанием и ненавистью.
Это [учение], обращённое против течения, [учение] совершенное и труднодоступное, не будет понято теми, кто порабощён страстями, теми, кто пребывает во мраке".
Так открылся мне смысл недеяния и невозвещения учения. Но вот что думал бог Брахма Сахампати, проникший в мои мысли:
"Поистине, погиб этот мир, если мысли Совершенного обращены к недеянию, а не к возвещению дхармы!"
И Брахма Сахампати, о монахи, так же быстро, как сильный мужчина сгибает руку или разгибает её, покинул мир Брахмы (Брахма-локу) и явился передо мной. Брахма Сахампати положил край своего плаща на плечо, с мольбой протянул ко мне руки и сказал: "О достойнейший, проповедь дхармы возможна! Есть существа, чья нечистота незначительна, но они не слышат наставления [в дхарме] и гибнут; они должны понять [возвещаемое тобой] учение".
Так говорил, о монахи, Брахма Сахампати. Возвестив это, он продолжал: "Однажды возникло среди народа Магадхи нечистое учение, [учение], измышлённое нечестивцами. Тебе же надлежит открыть ворота бессмертия! Непорочные должны услышать его. Подобно стоящему на вершине горы и озирающему народы, взгляни и ты, о приобщившийся к высшей мудрости, с высот своего учения, на которые ты взошёл, взгляни, о всевидящий, о свободный от страдания, на преисполненный страдания народ, подвластный закону рождения и старения.
Вставай же, о герой, одерживающий победы, в путь, о непогрешимый вождь! Странствуй по миру! Совершенному надлежит возвещать дхарму; те, кто способен понять её, найдутся".
Тогда, услыхав просьбу Брахмы, я, движимый состраданием, обозрел мир глазами пробуждённого. И я увидел существа, чья нечистота была незначительна, и [такие], чья нечистота была велика; [я увидел] тех, кто одарён острым умом, и глупцов, [увидел людей] с добрыми намерениями и с дурными; [увидел] тех, кого легко научить, и [тех], кого трудно, те, кто живя [в этом мире], сознают опасность, которая подстерегает [нас] в последующей жизни.
Подобно тому как в пруду, где растут лотосы, есть и белые дневные, и розовые, и белые ночные; и некоторые из голубых, розовых и белых цветов лотоса родились и выросли в воде; они живут, утопая в ней полностью; другие же, также родившиеся и выросшие в воде, дотянулись до уровня поверхности воды; но есть и дневные розовые цветы, а также ночные розовые цветы, что возвышаются над водой; вот так же, о монахи, увидел я, обозревая мир глазами пробуждённого, существа, чья нечистота была незначительна, и [таких], у кого она была велика, и тех, кто был одарён острым умом, и глупцов; я увидел людей с добрыми намерениями и с дурными; [увидел] тех, кого легко научить, и [тех], кого трудно, и таких, кто, живя [в этом мире], сознают опасность, которая подстерегает [нас] в последующей жизни. И я отвечал Брахме Сахампати такими словами:
"Ворота бессмертия открыты. Все, кто имеет уши, чтобы слышать, должны отвергнуть [ложное] учение. Сознавая трудности, я не стану, о Брахма, проповедовать среди людей учение, счастливо узнанное и возвышенное".
Брахма Сахампати отвечал на это: "Просветлённый обещал мне возвестить дхарму". Он почтительно поприветствовал меня и, указав мне правый путь, исчез.
И тогда я подумал: кому же первому должен я поведать дхарму? Кто способен сразу понять её? И я решил: поистине, этот Арада Калама мудр, учён и умён; уже давно его нечистота незначительна. Если я поведаю дхарму ему, он сразу же поймёт её. Но боги, приблизившись ко мне, сказали: "Господин, семь дней назад Арада Калама умер!" И я увидел ясно: семь дней назад Арада Калама покинул этот мир. И я подумал: поистине благороден был Арада Калама, и если бы он услышал это учение, он быстро понял бы его.
И тогда я, о монахи, снова спросил себя: кому я должен первому поведать это учение, кто сразу же поймёт его? И я решил: поистине этот Уддака Рамапутта мудр, учён и умён; уже давно он лишь совсем немного осквернён несправедливостью; если я ему первому поведаю дхарму, он быстро постигнет её. Но и на этот раз, о монахи, боги, приблизившись ко мне, сказали: "Прошлой ночью Уддака Рамапутта покинул этот мир". И я увидел ясно: прошлой ночью Уддака Рамапутта умер. И я подумал: "Поистине благороден был Удцака Рамапутта; услышь он это учение, он быстро понял бы его".
И снова я спросил себя: "Кому же первому должен я возвестить дхарму?" Кто сможет быстро постичь её? И я вспомнил: поистине велика была помощь мне от пяти монахов, заботившихся обо мне, когда я, преисполненный упорства, предавался самоотречению. Что, если я им первым поведаю дхарму? И я подумал, о монахи: где теперь эти пять монахов? Незамутнённым взором, проникающим всюду, увидел я пятерых монахов, находившихся в лесу Исипатана неподалёку от Бенареса. И покинув полюбившуюся мне Урувелу, я отправился в Бенарес.
Между Гаей и местом [моего] просветления, фиговым деревом, растущим вблизи Урувелы, повстречался мне адживик Упака. Увидев меня, он сказал: "Ясен, о брат, твой взор, светла и чиста твоя кожа. Ради чего отрёкся ты от мира? Кто твой учитель, чьё учение избрал ты?" Услышав этот вопрос, я отвечал [Упаке] такими словами:
"Я – тот, кто [способен] преодолеть всё; [я] – тот, кто обладает всезнанием. Всё моё существо свободно от скверны; я отрёкся от всего; уничтожение жажды жизни – вот моё спасение. Познавший всё это сам, кого могу я назвать [своим учителем]?
Нет для меня учителя, [ибо] не найти никого, кто был бы равен мне. Во всём этом мире, вместе с богами, нет такого, кто был бы равен мне по рождению.
Я – святой в этом мире, я – учитель, никем не превзойдённый. Я один достиг полного пробуждения, я один обрёл успокоение. Я иду в Бенарес, чтобы привести в движение колесо дхармы. В ослеплённом мире я бью в барабан бессмертия".
"Так ты действительно веришь, брат, что ты достоин стать победителем, [чья победа] беспредельна?"
"Мне равны победители, которым удалось уничтожить низкие желания. Моя победа – [победа] над дурными дхармами (элементами бытия). Поэтому, о Упака, я – победитель".
Услышав мои слова, Упака отвечал: "Быть может, это так". Он склонил голову и, свернув на обочину дороги, пошёл дальше.
И вот я, о монахи, странствуя от одного селения к другому, пришёл в лес Исипатана, вблизи Бенареса, туда, где находились пятеро монахов. Увидев меня издалека, они стали говорить между собой: "Вон идёт, друзья, подвижник Гаутама, тот, что ведёт [теперь] жизнь, полную удовольствий, оставивший свои [аскетические] устремления и погрязший в суете. Мы не станем выражать ему наше почтение, мы не будем вставать перед ним и не примем его плащ и его чашу для подаяния. Но мы позволим ему сесть рядом с нами, если он пожелает". Однако по мере того, как я приближался к пятерым монахам, всё труднее им становилось следовать своему решению. Напротив, одни пошли мне навстречу и приняли мой плащ и мою чашу для подаяния, другие освободили для меня место, третьи приготовили воду, чтобы я мог омыть ноги. Они называли меня по имени, они называли меня "братом". Услышав это, я сказал им:
"Не называйте, о монахи, меня по имени, не называйте Совершенного своим братом. Ибо святым является, о монахи, Совершенный, ибо полностью пробуждённым является он. Обратите ко мне, о монахи, ваш слух:
Бессмертие найдено. Я открываю, я возвещаю дхарму. Если вы будете жить согласно этой [дхарме], то вам не придётся долго оставаться в плену бытия. Вам, отпрыскам благородных родов, покинувшим свои дома ради бесприютности, предстоит ни с чем не сравнимое завершение вашего святого странствия; если вы уже в этой жизни узнаете [дхарму] и станете сопричастны ей".
В ответ на мои слова сказали мне пятеро монахов:
"Поистине, о брат Гаутама, своими монашескими странствиями, своими усилиями и исполнением тяжких обетов ты не смог достичь того, что выше, чем все человеческие законы, [ты не смог достичь] состояния, [в котором становится возможно] высшее воззрение, проистекающее единственно из истинно благородного знания. Как же ты хочешь [теперь, когда ты предался] жизни, полной удовольствий, отрёкся от [аскетических] устремлений и погряз в суете, достичь того, что выше всех человеческих установлений, того состояния, [в котором становится возможно] высшее воззрение, проистекающее единственно из истинно благородного знания?"
Услышав это, я отвечал пятерым [монахам]:
"Совершенный, о монахи, не живёт в изобилии; он не отрёкся от своих [аскетических] устремлений и не погряз в суетных наслаждениях. Святым является, о монахи, Совершенный, ибо полностью пробуждённым является он. Обратите ко мне, о монахи, ваш слух:
Бессмертие найдено. Я открываю, я возвещаю дхарму. Если вы будете жить согласно этой дхарме, то вам не придётся долго оставаться в плену [земного бытия]. Вам, отпрыскам благородных родов, покинувшим свои дома ради бесприютности, предстоит ни с чем не сравнимое завершение вашего святого странствия, если вы уже в этой жизни узнаете [дхарму], увидите и пожелаете её".
Во второй и в третий раз высказали пятеро монахов свои сомнения, но я снова и снова повторял им в ответ одно и то же. После этого я сказал им:
"Сознаёте ли вы, что до сих пор вам не приходилось слышать ничего подобного?"
"Поистине, такого не бывало ещё никогда, господин".
"Святым является, о монахи, Совершенный, ибо полностью просветлённым является он. Слушайте же, о монахи, мою речь:
Бессмертие найдено. Я открываю, я возвещаю дхарму. Познав её и исполняя её, вы, преисполненные твёрдости, уже в этой жизни узнаете завершение святого странствия, [узнаете то], во имя чего пускаются в путь отпрыски благородных семейств, оставляя свои дома ради бесприютности".
И так удалось мне вразумить пятерых монахов. Двое [из них] внимали моим наставлениям, а трое собирали подаяние. То, что приносили эти трое, мы делили на шесть частей и тем жили. И этих троих я [также] учил [Дхарме], а остальные двое уходили в это время собирать подаяние. [Тогда] то, что приносили эти двое, мы делили на шесть частей и этим жили.
И вот, обучаемые и наставляемые мною, пожелали эти пятеро монахов, хотя и были они подвластны рождению, старению, болезни, смерти, страданию и греху, но, уразумев, что всё это – судьба, устремились к [тому], что свободно от рождения, старения, болезни, смерти, страдания; [устремились] к прекращению всякого действия, к нирване. И стали они сопричастны [истинному] знанию и воззрению:
"Вот, поистине, наше спасение, это рождение – последнее, не будет для нас нового рождения".
Существует, о монахи, пять источников, из которых возникает желание. Что это за пять [источников]? Это тела, которые видят глаза, – желаемые, вожделенные, приятные, прекрасно сложенные, манящие и возбуждающие. Это звуки, которые улавливает слух, – желанные, волнующие, а также запахи, ощущаемые с помощью носа, а [кроме того) вкусовые ощущения, испытываемые телом. Вот, о монахи, почва, из которой вырастает желание. Тех аскетов и брахманов, о монахи, которые, будучи порабощены этими пятью предпосылками желания, скованы и побеждены ими, не усматривают в них зла и наслаждаются ими, не обладая знанием, следует считать [людьми], находящимися в несчастье, приближающимися к [своему] закату, [людьми], с которыми [Мара] может сделать всё, что ему будет угодно.
Так же, о монахи, как о газели, запутавшейся в силке, говорят, что она попала в беду и что охотник может сделать с ней все, что ему будет угодно, ибо, когда придёт охотник, она не сможет убежать от него прочь, как бы ей этого ни хотелось, точно так же находятся такие аскеты и брахманы во власти зла.
А о тех аскетах и брахманах, о монахи, которые не связаны этими пятью предпосылками желания, не слабы и не покорены, но усматривают в них зло, которым ведом способ избавления от них, можно сказать, что они неподвластны несчастью и гибели, и что злодей [Мара] не господствует над ними как ему заблагорассудится.
Подобно тому как [глядя на] лесную газель, не опутанную силками, мы сознаём, что её не постигло несчастье и что она не находится во власти охотника – ибо если появится охотник, она сможет спастись от него бегством, точно так же аскеты и брахманы, пусть даже они и подвержены [воздействию] пяти предпосылок желания, не скованы, не слабы и не превращаются в добычу злодея, с которой он может сделать, что ему заблагорассудится.
Как газель, обитающая в лесной чаще, уверенно идёт своим путём, останавливается, не беспокоясь, беззаботно ложится, чтобы обрести покой, и, не зная тревоги, предаётся отдохновению, – почему [это возможно]? Потому, что она не встретила охотника. Точно так же и монах, отрешившийся от своих желаний и освободившийся от того, что не способствует благу, достиг первой ступени самоотречения, которая, будучи связана с воззрением и рассуждением, возникает из уединения и на которой [монаха] охватывает восторг. Вот кто, о монахи, может называться монахом: тот, кто ослепил Мару, тот, кто без остатка уничтожил его глаза; [так что] злодей больше не увидит его.
И опять же, о монахи, достигает монах успокоения воззрения и рассуждения, достигает мира в своём сердце, достигает полного единства, [т.е.] той второй ступени самоотречения, для которой характерна свобода от воззрения и рассуждения и на которой обретают счастье, проистекающее из самоуглубления.
И опять же, о монахи, пребывает монах в равнодушии к радостям и желаниям, разумный и вдумчивый. Его тело обретает то счастье, о котором возвещают благородные: невозмутимый и преисполненный внимания, наслаждается он [этим] счастьем. Полный упорства, достигает он третьей ступени самоотречения.
И опять же, о монахи, тот монах, который отказался от радости и страдания и преодолел одностороннее стремление к радости, дающее возможность успокоить печаль, достигает четвёртой ступени самоотречения, на которой происходит освобождение от страданий и радости, когда благодаря полной невозмутимости наступает полная ясность мысли.
И опять же, о монахи, упорно продолжает свой путь монах и, посредством прекращения всякого восприятия форм, посредством прекращения [деятельности] сознания, а также приучая свой ум не воспринимать различия между предметами, он достигает бесконечности.
И опять же, о монахи, полностью преодолевает монах бесконечность пространства и обретает бесконечность сознания. Преодолев же бесконечность сознания, достигает он области несуществования чего бы то ни было. Когда же он проходит до конца область несуществования чего бы то ни было, он достигает области, где [больше] нет различия между восприятием и невосприятием. А пройдя область, где прекращается различение восприятия и невосприятия, он достигает прекращения (деятельности) сознания и [органов] чувств.
Для того, кто знает и видит это, исчезают дурные воздействия. Его, о монахи, следует называть монахом, [ибо] он ослепил Мару, он лишил злодея глаз, и никогда не сможет Мара увидеть его. Он свободен от оков мира.
Не зная тревоги, идёт он; не беспокоясь, останавливается, беззаботно ложится, уверенно готовит себе место отдохновения. Почему же он может делать всё это? — Потому, о монахи, что не встретит он злодея [Мару] на своём пути».
Так говорил Просветленный, и его речь наполняла радостью сердца монахов.